Вся эта история началась летом. В одной из своих поездок по западу Тверской области, недалеко от одного милого провинциального городка, познакомились мы , как раньше говорили, с «интересным человеком». Заросшая до глаз бородой личность в ватнике, кирзачах и с двустволкой за спиной поначалу особого доверия не внушала. До тех пор, пока мы с ним не заговорили, а потом я его даже вспомнил – когда-то я читал его изданное малым тиражом исследование о грибоедовской Москве.
Палыч и в самом деле отличался необычной судьбой и к своему «полтиннику» пережил то, что другому хватило бы на две жизни. Когда-то один из лучших аспирантов филфака МГУ, которому прочили блестящую научную карьеру, что в восьмидесятых годах было для не обремененного связями и блатом приезжего из глубинки не очень характерно, вдруг угодил в тюрьму. Палыч не был диссидентом, бездумным потрясателем основ, для которых тюрьма и ссылка являлась чем-то вроде признания их заслуг. Он просто в случайной драке сломал шею одному сильно поддатому дебилу, приставшего с компанией к нему однажды поздно вечером, и, хотя заступников хватало, был признан виновным в превышении пределов обороны и поехал на шесть лет в Красноярский край обустраивать будущее ложе Качинского водохранилища.
Выжить на лесоповале ему помогли, как ни странно, европейское образование, знание трех языков, тяга к книгам и врожденная крестьянская интеллигентность. К нему отнеслись как к чрезвычайно редкому виду млекопитающих, которому грозит полное уничтожение, и как то оберегали что ли, не давая, впрочем, особой воли. Он пахал как все, как обычный лагерный мужик, но его подкармливали, вовремя отправляли в больничку – и он выжил, заматерел, приобретя такой жизненный опыт, какой ни в одной книге не сыщешь.
В результате Палыч в Москву и университет не вернулся. Он уехал на историческую родину, под тверской Торопец, устроившись сначала в леспромхоз, а потом став обычным лесником – должность не слишком хлебную и совсем не престижную, зато позволявшую Палычу заниматься русской историей. К времени нашего приезда Палыч жил у себя на кордоне уже пятнадцатый год и был в округе знаменит. Он пешком или на лошади обошел и объехал все сколь-нибудь известные в округе урочища, самостоятельно выявил с десяток селищ и курганных групп нанес их на карту, тем самым выполнив многолетнюю работу небольшой археологической экспедиции.
Но о Палыче рассказывать можно долго. На самом деле он был, пожалуй, обыкновенным краеведом-исследователем с некоторым поисковым уклоном. О своем родном Торопце мог рассказывать часами. Этот городок, почти ровесник Москвы, стоял некогда на границе Московского царства и Великого княжества Литовского, и борьба за него шла с переменным успехом до середины 17 века. Сюда заезжали Иван Грозный, Петр 1, местный кремль устоял перед войсками Батория, а потом Сапеги…
Палыч владел очень редкой книгой «Историческия, географическия и политическия известия, до города Торопца касающиеся», отпечатанной в 1788 году, в которой прямо указывалось на два городища, располагавшихся некогда неподалеку и носящих название Поклонных гор. Но вообще автор книги священник Покровской церкви Петр Иродионов и саму местность и жителей не очень одобрял. Местные дворяне «мало упражняются в экономии», «ни в котором месте не находится в таком пренебрежении воспитание детей, как в сем городе», «в деревнях распорядки худы, а в городке любят праздность и всякия веселости», а девицы местные «никогда без нужды не ходят в церковь».
Нас интересовало все – и Палыч рассказывал. Два дня мы планомерно объезжали окрестности городка, но ничего особенного нам на сей раз не попалось. Большинство находок отдавали Палычу.А небольшой кладик, скорей всего припрятанную мошну или кошель, из екатериниских двухкопеечников оставили поделили пополам – но он был не в претензии.
Тогда, наконец, и заговорили о кладах.
Простору для беседы здесь было много. Палыч уже давным давно тщательно собрал все «мифы и легенды древнего Торопца», все эти серебряные кареты, золотые сундуки, и, профильтровав, отсеял одну единственную историю.
Лев Никитич Завалишин служил русским пехотным офицером. К Первой мировой он командовал уже батальоном, а воевал в составе армии генерала Рузского до лета 1918. В это время он стал уже полковником, командиром 48 пехотного полка, ждал дивизию. А затем…
А затем, после февраля 1917, после «Приказа №1», после октябрьского переворота, он понял, что обломки рухнувшей великой империи могут похоронить не только его самого, но и его семью, живущую сейчас в родовой усадьбе Гагары Торопецкого уезда Тверской губернии. Разваливающуюся, полностью деморализованную армию, которой он отдал большую часть своей жизни и из которой его попросту выдавили, он оставлял без сожаления, но с полностью выжженной душой, в которой теплился только один лампадный огонек – тревога за судьбы жены Елизаветы, да двух дочерей, десяти и двенадцати лет.
Революционные вихри пока обходили тихую усадьбу стороной. Местные крестьяне относились к ним мирно, даже дружелюбно. Лев Никитич с удовольствием бы занялся хозяйством, однако что-то предчувствуя, продавал постройки, сдавал в аренду землю, сбыл на дрова небольшой лесок. Собирался ли он уходить за границу или пробираться на Дон, где формировалась Добрармия – сейчас уже не знает никто. Осенью, после уборки урожая, он отправил семью в Петроград к родне, с наказом ждать его там, а если в течение полугода он не даст о себе знать, то выезжать за границу самостоятельно. План, разработанный им, мог считаться неплохим, если бы в отместку за убийство Урицкого, ВЦИК не решил объявить в республике «красный террор».
Поздним вечером 19 ноября к Завалишину из Торопца прискакал верховой с письмом. Срочное письмо прислал его старый друг, директор местной гимназии. Он сообщал, что в городок прибыла команда из Великих Лук, с предписанием арестовать и содержать как заложников всех уцелевших помещиков, в особенности бывших офицеров. Списки уже составлены, и третьим в списках числится он, Лев Никитич. Директор знал об этом от машинистки Ревкома, подруги его жены.
Бежать надо было немедленно. Бывший полковник это прекрасно понимал, поэтому уход был намечен утром. Но еще до света, в темноте, он вынес из дома несколько большой рогожный сверток и бронзовое каминное ведро для углей, из амбарчика достал лопату и, забрав все, ушел в темноту сырого осеннего сада.
И никак он не мог знать, что из окна второго этажа флигеля за ним наблюдали внимательные детские глаза.
После отъезда семьи Завалишин прислугу отпустил. Из деревни приходил мальчик колоть дрова и топить печи, да во флигельке жила солдатка-кухарка с семилетней дочкой. На кухарку предполагалось оставить имение.
Почему не спала в тот ранний час дочка Даша – она сказать не могла. Но в 2002 она была еще бодра, не отказывалась от рюмочки сладкой кашинской наливки и сама ходила за хлебом и чаем-сахаром в соседнюю деревню, куда по четвергам приезжала автолавка. Правда, она тут же забывала, куда положила пенсию, но события более чем восьмидесятилетней давности помнила очень хорошо. Отлично помнила и бронзовое ведерко – потому что чистить до золотого блеска каминный прибор входило как раз в ее девчоночьи обязанности. И Дарья вспомнила тот восьмидесятилетней давности страх – что барин испачкает ведерко землей, и завтра его будет трудней отчистить. Но случилось так, что ведра с витой, причудливо изогнутой ручкой она больше не увидела.
Завалишин далеко уйти не успел – его узнали и остановили в деревне все те же «мирные дружелюбные крестьяне», от которых., впрочем, он бы отбился, у него было оружие, но тут подоспела конная команда из города.
И она говорила, косясь на диктофон, как гулко и страшно били винтовочные выстрелы в логу, куда пытался бежать, отстреливаясь из нагана, Лев Никитич, как потом его привезли, тяжелораненного и голову и без сознания и раздетого до белья, в имение, и как тут же увезли в город в простой телеге на соломе – на окончательный расстрел. Городская команда красногвардейцев, составленная из бывших солдаи запасных полков, два дня стояла в разоренном доме – искали оружие, ценности, срывали полы, жгли в печке старинную мебель.
Красная гвардия уехала ни с чем. Кухарка с дочерью долго не выдержали в опустевшем доме и тоже уехали – но недалеко, в ту самую деревню, где мы вместе с Палычем и застали Дарью Ивановну, видевшую восемьдесят четыре года назад куда именно ушел с бронзовым ведерком и лопатой Лев Никитич.
Все эти годы она никому ничего не рассказывала. Деревянный барский дом вскоре после их отъезда сгорел вместе с флигелем, а что осталось из хозяйства растащили местные мужички. Дарья жила обычной крестьянской жизнью – в 1923 году вышла замуж, жили бедно, сразу же вступили в коммуну, а потом и в колхоз. Пережила войну и даже дождалась мужа – но тот вернулся с войны весь израненный, по ее словам – «отпустили умирать», и он действительно скончался в 1946 году. Дарья осталась одна, единственная дочь уехала куда-то в Белоруссию и писала домой крайне редко. То есть ей и сказать-то толком было некому, да ведь никто и не интересовался той ее, старинной, жизнью.
Первым был Палыч.
Это он установил имя последнего владельца имения Гагары и обстоятельства его гибели, он проследил его жизненный путь, побывал на месте сожженого дома – а вот клад, как таковой, его особенно и не интересовал.. Нет, откопать, конечно, следовало. Хотя бы для того, чтобы поставить точку во все этой истории. Но что с кладом делать после – он не думал. Иначе бы не рассказал нам, людям чужим, приезжим. Палыч был мужиком непростым, не бессребренником, и от денег не отказался бы. Другое дело, что сам он это клад мог искать еще невесть сколько времени, а с нами… Ну, только весны дождаться. Пока же была поздняя осень, то снег, то дождь – полная распутица.
Мы едва дождались первых морозов, чтобы на это место съездить. Поехали не на машинах, а на легких санках Палыча, куда еле поместились втроем. Предлагалось, правда впрячь розвальни в джип, но, слава Богу, отсмеявшись, от такой попытки отказались. В санях ехать, завернувшись в тулупы было приятно – словно в девятнадцатый век попали. Приборов с собой тоже решили не брать, чтобы избежать соблазнов. Ехали долго, выбирая наст посвежее.
Бывшая усадьба открылась сразу, за очередным пригорком – две огромные липы обозначали это место со всей очевидностью. Обычно среднерусские селения строились так, чтобы изначально была бы хоть какая-то защита от ветра – выбирался, скажем, пологий восточный склон холма непременно с выходом к реке, ручью или хотя бы оврагу, где весной можно было поставить плотину и соорудить пруд. Усадьба почти в точности соответствовала всем требованиям, хотя с точки зрения живописности проигрывала многим виденными нами раньше.
Деревня, в которой мужички-«богоносцы» остановили полковника Завалишина, существовала и нынче – ее серые крыши выглядывали из-за ближайшего леска. Еще дальше, километрах в пяти, по печным дымкам в прозрачном воздухе угадывалась деревушка, где и жила бабка Дарья.
Здесь мы вылезли из санок. Бабка сказывала, что комната их была на втором этаже флигелька, смотрела она в угловое окно, под которым стояла широкая лавка. На этой лавке она и спала. Проснувшись вдруг отчего-то, она привстала и сквозь мутное стекло увидела идущего в амбар за лопатой барина.
Окно второго этажа флигеля – а остатки его фундамента очень хорошо были различимы даже под снегом - никак не могло быть выше четырех метров. Дождавшись сумерек, мы определили опытным путем, что с этой высоты фигуру человека можно различить за сто пятьдесят метров, не больше. Бывший сад сейчас зарос мелкими чахлыми кустами и высоким бурьяном. Снегу сюда намело много, в низинках уже по колено.
Еще больше сузить предполагаемый район поисков нам удалось, когда мы нашли старую колодезную яму. Из под снега торчала вмерзшая в ледяную землю ржавая рукоятка ворота. По словам бабки Дарьи барин ушел по тропинке слева от колодца.
То есть предстоящие поиски представлялись весьма легким и незатруднительным делом. Приехать весной, тщательно «прочесать» несколько сот квадратных метрах, не боясь выкопать ржавую железку – и задача будет решена. Взять на всякий случай глубинник, хотя Эксплорер со сменными катушками тоже должен справиться.
При нормальной среднерусской весне снег сходит с полей к середине апреля, а уж к майским праздникам – точно. Причем Палыч уверял, что по народным приметам весна в следующем году будет чрезвычайно ранняя.
Всю зиму мы перезванивались. Как у вас, да что у нас. У них было все в порядке. Палыч после нового года завалил лося, прислал с оказией килограмм пять лосятины, по-особому закопченнной. Мы нашли для него несколько редких книг об истории Великого княжества Литовского, в которых подробно были описаны походы Батория на Тверскую землю. Это его очень интересовало, поскольку Палыч собирался этим летом начать поиски укрепленного лагеря Стефана Батория, по его мнению располагавшегося между Ржевом и Торопцом.
Короче говоря, весны едва дождались. С первых чисел апреля Палыч наведывался на место чуть ли не каждую неделю – проверял оттаяла ли земля. Он там тоже сгорал от нетерпения.
И вот – сговорились, наконец, и выехали. Погода, как на грех, стояла премерзкая. Похолодало, с неба сыпался то снег, то дождь. Пока доехали уже устали, поэтому заночевали у Палыча, решив с утра тронуться на разведку. И всю ночь не спали, слушая барабанящий по крыше и оконным стеклам дождь.
Под дождем рано утром и отправились. Палыч одел какой допотопный дождевик с остроконечным капюшоном, закинул за спину двустволку и стал точь-в-точь куклуксклановец, каким их рисовали у нас в пятидесятые годы. Ехать пришлось кружным путем, это мы на лошадке добирались почти напрямик. Дождь кончился, и мы немедленно повеселили. Оказалось – рано.
До самой усадьбы оставалось не больше трех километров, когда нам стало окончательно ясно, что дальше мы на этот раз не проедем. Машину оставили в неширокой узкой лощине, нагрузились лопатами и аппартурой и дальше пошли пешком. Опять пошел дождь, да еще сильнее, чем был. Мы еще до подножия горки, на которой некогда стояло имение, не дошли, а уже вымокли и обозлились. Но когда поднялись до плоской вершинки, приободрились. Дождь опять перестал, а Палыч непостижимым образом отыскал где-то сухие дрова и развел приличный костер. Часок мы вокруг этого костра попрыгали, греясь и хоть немного обсушиваясь. Греться-то мы грелись, но все трое как то слишком нервно поглядывали в сторону бывшего сада, где под землей лежало и - возможно - ждало нас сокровище.
Аппараты пока так и оставались зачехленными. Без снега здесь выглядело по-другому и было неузнаваемо. Снова нашли фундамент, снова отсчитали шаги… Теперь особенно ясно было, что границы сада мы никогда не определим, ибо на несколько километров всюду была совершенно одинаковая бугристая местность. И все-таки что-то надо было делать. С недоверием поглядывая на хмурое небо, достали мы приборы и начали поиск.
… Медяки, напрочь съеденные глиной, обломок подсвечника, оловянная ложка, оплавки бронзы – собрав килограмма два ранообразного металлолома мы снова собрались вместе. Мне, правда, попался елизаветинский серебряный пятачок, в среде нумизматов носящий название «в облаках», но сильно затертый.
Ровный прямоугольник фундамента, заплывшая яма старого колодца, остатки сада – все было, там, где им и положено, и все мы успешно нашли. Не было только клада.
Мы снова прослушали запись рассказа Дарьи – да нет, все вроде бы делали мы правильно, а большую массу цветного металла наши приборы «зацепили» бы и с метра глубины, а может и с полутора. Долго рассуждать на эти темы нам не дал Палыч – он настолько был уверен в наших возможностях, что ему не терпелось хоть что-нибудь да найти.
Пришлось начинать по всей науке. Припасенной белой тесьмой мы разделили предполагаемый участок на три сектора, и мне, как всегда достался самый неудобный – с кустами акации, какими-то заросшими сухой крапивой буграми и ямами, остатками дороги. Однако неписаные правила требовали, чтобы был обшарен каждый квадратный сантиметр площади, и мы принялись за работу.
Палыч бросался на каждый писк металлоискателя с лопатой неперевес, готовый копать хоть до центра земли. Мы от него не знали как отмахнуться.
Я сам настроился на обычный поиск, как и на любом нераспаханном урочище. Это обычная практика. Зная, что железа здесь в земле много, и лежит оно пластами, загрубляешь чувствительность металлодетектора, тем самым как бы «углубляя» поиск и, нащупав в земле железяку, стараешься на полутонах будто бы залезть под нее, догадаться – а нет ли рядом с ней или под ней чего-нибудь ценного.
Усадьба сгорела еще до войны, когда пробки на водочных бутылках запечатывали сургучом, поэтому алюминиевого мусора лежало в земле не так много, зато были расколотые чугунки, запчасти от керогаза, оплавки медных электрических проводов. При таких тщательных поисках весь этот мусор принято выкапывать, и я с тоской поглядывал на недостижимую границу моего участка.
Но крик одного нашего товарища прервал наши заботы. Побросав лопатки, сбежались мы все к нему. А тот стоял, виновато улыбаясь и держа в руке какую-то фигурную штуковину, и очищал ее от земли. И несмотря на то, что никто из нас четверых никогда не видел настоящего каминного прибора, мы сразу узнали эту штуковину – это была дужка от бронзового ведерка для углей...
Того самого, что так подробно описала нам покойная Дарья и того самого, что унес с собой в предрассветный туман Лев Никитич Завалишин. По словам нашедшего, она лежала почти на поверхности, прямо под сухой травой. Одно колечко, которым оно когда-то крепилось к ведерку было отломано, и слом был явно свежий – цвет патины на изломе отличался от цвета патины на самой дужке.
А самое интересное, что присмотревшись, мы поняли, что стоим на краю выкопанной лет двадцать назад четырехугольной ямы, сейчас уже заплывшей и едва различимой.
Конечно, мы все вокруг обшарили. Конечно, Палыч все-таки еще раз раскопал обнаруженную яму. Конечно, и мы не успоколись, пока не нашли точное подтверждение – клад тут был! На самом краю ямы в грунте, выброшенным неугомонным Палычем мы отыскали маленькое детское золотое колечко с крошечным изумрудиком.
Клад тут был. Но та история, рассказанная бабкой Дарьей, в которой мы так надеялись поставить точку, оказывается, имеет продолжение. Кто выкопал клад, как этот неизвестный нашел место – множество новых вопросов встали перед нами. Может быть, бабка Дарья не одним нам поведала свой рассказ, да потом просто забыла об этом?
Скорее озадаченные, чем расстроенные возвращались мы к машине. И нашли ее утонувшей по самое брюхо в раскисшей от дождей земле. Долго потом мы копали, подкладывали бревна, поддомкрачивали, выталкивали и тащили. А когда, выбравшись, приехали уже поздно ночью домой, к Палычу, долго из машины не могли выйти – не было сил. Нас еще ждало яростное бессонное обсуждение происшедшего, самые разнообразные версии, и споры вокруг них.
И все-таки мы и близко не подошли к истине.
Все прояснилось только поздней зимой. Случайно я натолкнулся на очень редкую книжку под названием «Бизертинский сборник», изданную в Праге в 1935 году. Эта книга рассказывала о судьбе русских кораблей, уведенных моряками Белого флота в 1920 году из Крыма в Алжир, на стоянку Бизерта, ставшую для российских моряков последней. И просматривая ее еще у прилавка, наткнулся вдруг на знакомую фамилию и, не веря своим глазам, прочел некролог на командира пехотной бригады, охранявшей корабли с берега, – генерала Льва Никитича Завалишина, умершего в 1929 году!
Но и теперь остается только гадать – тот ли это Завалишин, а если тот, чьи сокровища мы пытались отыскать, то каким образом ему удалось избежать гибели и как сообщить в Советскую Россию о кладе… И ответов на эти вопросы – нет и вряд ли будут.
Андрей Крючков, 31-12-2007
